…В конце восьмидесятых Сабанеев руководил небольшим отрядом из пяти человек.

 И работа была та же, и условия размещения мало чем отличались, а с продуктами было

 даже похуже… Но что-то было не так. Что-то очень важное и сейчас, безвозвратно утерянное. Тогда еще не исчезло ощущение, что они – вместе в лучшем смысле этого слова. Друг о друге знали всё, не говоря уж о том, что вместе делили зарплату. А уж как отдыхали! Нет, конечно, Иван не идеализировал такие возлияния, но ведь пили-то от души! Весело, с выдумкой, искромётно, и как-то даже вкусно. И работали, тоже соответственно. В общем, как пили, так и работали. То есть, как работали, так и отдыхали.

 Лето было на излёте, настроение отряда боевое –

 только что с боем взяли в местной лавке несколько литров водки, чтобы отметить три

 недели беспробудной работы, беспробудным же отдыхом.

 Итоги подведены, зарплата поделена - и не хилая зарплата. Впереди очень интересное времяпровождение. Поэтому настроение у всех лилось через край, как водка из граненых стаканов. Тогда и прозвучало чьё-то предложение:

 «А слабо Ивану сказать тост?». Иван хватил уже полстакана, расчувствовался

 и ему оказалось не слабо. Он и выдал:

 «В Москве или Находке,

 За праздничным столом,

 Давайте выпьем водки

 Под рыжик и залом.

 При чём тут были рыжик, и залом Иван не знал – в рифму пришлось. На столе была нормальная по тем временам закуска – кабачковая икра, хлеб, портвейн, чтобы запивать

 водку. Правда, вместо каспийской селёдки (залома), была, всё- таки, тихоокеанская –

 отряд базировался в одном из приморских поселков.

 Так как выпили только по первой, тост был услышан, переварен и произвел сильное

 впечатление. Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это было подогрето.

 Все потянулись чокаться и все старались сделать это непременно с Сабанеевым за его, так сказать, теплое приветствие. Потом загалдели, каждый хотел сказать следующий тост, тоже стихотворный, и так, как все одновременно стали придумывать рифмы, то наступила заминка, то есть, тишина. И в этой тишине опять поступило предложение от бурильщика Пантюхина, чтобы Сабанеев продолжил, раз он такой «вумный». Он так и сказал – «вумный», и ехидно ощерился.

 А у Ивана после второго полстакана наступило какое-то элегическое настроение и он,

 вместо тоста, срывающимся голосом затянул песню, опять собственного сочинения:

 «Эх, геолог, геолог,

 Мой родимый собрат,

 Тяжек путь твой и долог

 До златых райских врат,

 И пожалуй, апостол

 Пётр не даст нам ключей,

 Расшифрует нас просто

 И прогонит взашей…»

 Хоть голос у него и срывался на концах фраз, но он ни разу не сбился. Тема была всем понятна и, потому, его дослушали в тишине. А, дослушав, все стали рассказывать, размахивая руками, о своих мужских подвигах, поминутно спрашивая: «А помнишь, на

 Сахалине?», «А помнишь Людку в Курейке», и еще дюжина географических названий и

 женских имен носились в воздухе. И поднималось от этих названий, да и от выпитого, в

 огрубелых душах мужиков что-то такое, отчего влажнели глаза и предательски тряслись подбородки. Про Сабанеева уже забыли, словно не он дал тему для ностальгических воспоминаний. Да он и сам забыл, что недавно декламировал и тупо смотрел на сидевшего напротив, Александра Спирина, который пытался опорожнить стакан. Делал он это сосредоточено, можно сказать, вдумчиво, но неудачно.Сабанеев очень огорчился, поднялся со своего места и помог Спирину – взял стакан и влил

 ему в рот водку, а потом стукнул по спине, чтобы тот прокашлялся.

 После проделанного Спирин съёжился, откинулся на кровать и затих.

 «Так, один спёкся, теряем товарищей», заметил Пантыкин, «Пора менять место дислокации».

 Посыпались другие советы товарищей по буровому отряду. Воронин предлагал пойти в местный бар, прозванный «Дохлый бройлер» за бессовестную профанацию гриля,

 Сукин – остаться на месте, а значит – в живых. Очнувшийся Спирин мычал, силясь вспомнить, где они находятся сейчас, и так допёк Пантыкина, что тот пригрозил оставить

 его без горького, напугав до полусмерти. Чтобы прекратить разногласия, Сабанеев предложил выпить за дружбу сразу по стакану. Дальше его голова работала в режиме озарений. Но не творческих. Так, кратковременные вспышки сознания. То есть, следующие два дня он жил на автопилоте, если здесь уместна авиационная терминология.

 Продолжили на берегу залива, и свежий морской ветер не охладил их разгоряченные

 водкой головы. Гуляли сначала на одном пляже. Потом Сабанеев с Пантыкиным, полуобнажённые, по довольно холодной воде перешли через гряду камней, сильно выдававшегося в море мыса, на другой. Зачем – непонятно. Кажется, увидели там

 женские фигурки, соблазнительных форм. Сабанеев, рискуя сломать шею на ослизлых камнях, при переходе через оконечность мыса, горланил:

 Во мне случилась перемена,

 Теперь мне море по колено!

 Но никаких женщин они там не обнаружили – вероятно те, увидев приближающихся пьяных мужиков, сбежали от греха подальше. Разочарованные геологи вернулись обратно

 и собрали расползшихся и прикорнувших на песке, товарищей.

 Следующая вспышка сознания произошла в какой-то общаге, где они все вместе сидели за столом, заставленным каким-то пойлом и заваленным потухшими окурками, огрызками хлеба, селёдки и бог знает еще чем. Положив руки на головы, выли понравившуюся им, песню Сабанеева. В комнату заходили какие-то неизвестные парни и девицы, наливали себе, чокались с очумелыми геологами, знакомились, жали руки, говорили: «Все путём»,

 и также внезапно исчезали. Но две девицы, вызывающе вульгарного вида, остались,

 уселись напротив Сабанеева и безобразно матерясь, стали спорить, кто из них будет с ним

 спать. Они уже собирались вцепиться друг дружке в волосы, но Сабанеев встал и вышел, а девицы переключились на Пантыкина, потому что остальные уже спали мордами в селёдке.

 Следующее прозрение застало Сабанеева в очереди у двери бара «Дохлый бройлер»

 И почему-то, в её начале. Такое явление его, да ещё в самом лакомом

 месте, очень не понравилось какому-то активному хмырю, и он со скандальным кличем: «Тебя, дешёвка, здесь не стояло!», бросился вытеснять его с выгодной позиции. При этом

 был так напорист, что выдавил спиной Сабанеева толстое стекло входной двери и смылся, испугавшись последствий. Подъехавшие менты не стали долго разбираться, упаковали

 геолога и продержали несколько часов в КПЗ, но потом выпустили, даже не составив

 протокол. Что было дальше, всосалось в чёрную дыру, откуда не вылетает даже свет –

 в глубины подсознания с сомнительной вероятностью дешифрирования.

 Очнулся Иван – почти трезвый, очищенный, побритый – у дверей местного ресторана и опять в первых рядах длинной очереди. «Да что у меня сегодня, светские рауты,

 что ли?», подумал он: «Впрочем, сегодня ли?». Представление о времени он, всё- таки, потерял. Рядом с ним стоял высокий парень в джинсовом костюме и Иван, как-то

 сразу понял, что они пришли сюда вместе. Он силился вспомнить его имя, обстоятельства

 знакомства, но тщетно. «Пора бросать пить, а то в другой раз занесет в какой-нибудь

 Лесото к каннибалам», заученно подумал он, и стал ждать дальнейшего развития событий.

 Парень что-то показал швейцару через стеклянную дверь, тот открыл, и они прошли на второй этаж в уютный зал с живой музыкой. Здесь официант, знакомый этого парня,

 усадил их за свободный столик, и пока они ждали заказ, Иван завёл ознакомительный разговор: «Послушай, я, конечно, извиняюсь, но как тебя зовут?»

 «Да мы тёзки»

 «А как…»

 Незнакомец перебил его, не дав договорить.

 «Да мы вместе в ментовке парились. Меня с тобой загребли. Я и объяснил, что драку не ты затеял, что ты, вроде, потерпевший. У меня там знакомый, нас и выпустили.

 Потом ко мне завалили, ты полдня покемарил, и я пригласил тебя в кабак. Я моряк, завтра в рейс. Так что, расслабься, все нормально»

 «А у тебя в банке знакомые есть? А то у меня всего трёшник», и Сабанеев вытащил из кармана мятую трёшку, невесть как завалявшуюся там.

 Моряк улыбнулся: «Да ладно, я угощаю» На этом беседа закончилась.

 И оставила она в душе Ивана гнетущее впечатление. Сколько событий произошло, а он помнит только милицейский «бобик», более смутно – КПЗ, где пьяный ханыга клянчил у него сигареты. И уж совсем призрачно – как его выпускали. «Пора бросать пить», опять повторил он про себя, «но перед этим надо опохмелиться…»

 А тут и принесли заказ – водку, шампанское, какую-то закуску. Они выпили по сто грамм,

 моряк подозвал официанта, и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и через минуту подвел двух молодых женщин, сидевших до этого за соседним столиком, и с интересом присматривавшихся к двум Иванам. Одна из них была низенькая брюнетка, склонная к полноте, другая – повыше и стройнее, русоволосая.

 «А ноги у нее ничего», подумал про себя Сабанеев. Так, как по сто грамм уже было пропущено, то обычной, в таких случаях, неловкости, не случилось. Быстро познакомились. Чёрненькую звали Наташей, а ту, что понравилась Сабанееву – Таней.

 «И имя в струю», - Иван понял, что вечер не потерян.

 Он стал внимательно присматриваться к ней. Не очень высокая причёска, по-современному уложенных волос, хорошо дополняла слегка удлиненное и узкое лицо

 с прямым носом и тонкими губами. Восточный, формы миндального ореха, разрез

 глаз, орехового же цвета, придавал им особую выразительность и в тоже время,

 незащищённость, что ли.

 Подружка её, хохотушка Наталья, быстро разделила мужскую половину столика по профессиональной принадлежности – Иван-моряк и Иван-горняк, а потом и вообще

 опустила имена.

 «Хорошо не дурак», сострил новый знакомый Сабанеева.

 «Но я не горняк, а геолог», вмешался Сабанеев, «Как говорят в Одессе, это две

 большие разницы»

 «Но горняки глубже берут, а нам того и надо», рискованно отпарировала Наталья.

 «А ты ещё та штучка», подумал Иван и ответил:

 «Что ж, готов переквалифицироваться, чтоб угодить дамам»

 Наталья залилась поощрительным смехом, а потом стала что-то оживлённо

 обсуждать с моряком. Татьяна в разговор не вмешивалась, украдкой наблюдая за

 геологом.

 «Так», подумал тот, «Между парами наметилась дистанция, симпатии определились,

 что дальше?»

 И тут, словно отвечая на его вопрос, грянула музыка. Какой-то лощёный певец

 манерно затянул с эстрады ресторана популярную песню «Синий туман»

 Сабанеев церемонно пригласил Татьяну, они вошли в круг танцующих,

 и оттого, как она доверчиво прижалась к нему, от запаха ее волос, духов,

 от взгляда Иван потерял голову.

 Словно угадав его желание, оркестр весь вечер играл танго, все тот же «Синий туман»,

 что-то из «Ласкового мая», «Миража», почти без перерыва, по денежным просьбам

 разгоряченных посетителей.

 Так и провели они весь вечер в танце, в обнимку, мало разговаривая, и лишь урывками возвращаясь к столику, чтобы выпить воды, так как в зале становилось

 душно. Их соседи по столику ворковали как голубки, не обращая на них

 внимания, и видно было по всему, что набирать сил перед рейсом, вернее, растрачивать

 их, новый знакомый Сабанеева будет явно не дома.

 Наконец, оркестр замолчал, и официанты дали понять, что дорогим гостям пора

 расходиться. Геолог и моряк попрощались крепким рукопожатьем, Гордеев пожелал

 два фута под килем, приняв просьбу найти то, что не терял. Подруги расцеловались

 в щечки и Наталья, при этом, подмигнула Сабанееву, мол, не теряйся. Выйдя на свежий воздух, пары разошлись в разные стороны.

 Ночь была прохладная, небо усеяно звёздами, которые далеко впереди, словно сливались

 с линией фонарей, вдоль которых медленно шли Иван и Татьяна. Ивану пришли на ум строчки из Блоковской «Незнакомки» и он продекламировал фрагмент:

 «И каждый вечер, в час назначенный

 (Иль это только снится мне?),

 Девичий стан, шелками схваченный,

 В туманном движется окне.

 И странной близостью закованный,

 Смотрю за темную вуаль,

 И вижу берег очарованный

 И очарованную даль».

 «Красиво», сказала Татьяна, «Это чьи?»

 «Да так, одного крупного символиста Серебряного века», небрежно сказал

 Сабанеев, словно недавно пил с ним на брудершафт. Татьяна внимательно

 посмотрела на него и ничего не ответила.

 «А вот, послушай ещё», предложил Иван:

 Оркестр затих, погасли свечи,

 Вдали исчез последний звук,

 И ласково струился вечер

 На локоны и стебли рук.

 «А это тоже Серебряный век?», несколько насмешливо спросила Татьяна.

 Иван смутился, покраснел – хорошо ночью не было видно – и промямлил:

 «Так, пришло на ум, к случаю – словно о нас написано».

 Несколько минут шли молча. Потом спросил:

 «Не понравились?». Стихи были его. Он сочинил их, когда они кружили в танце,

 нараспашку удивившись этому сам.

 «По сравнению с Блоком, конечно, так себе, но заморочить голову восторженной

 дурочке можно». Татьяна произнесла это как бы в задумчивости и, на это раз,

 без насмешки. Сабанеев решил, что хватит на сегодня прекрасного, в смысле поэзии,

 и пора переходить на прозу.

 Подошли к последней из пятиэтажек, вытянувшихся в линию, вдоль крутого склона.

 «Вот мой дом», произнесла Татьяна и неожиданно с волнением зашептала:

 «Ты постой тут минут пять, подожди, я поднимусь, а там видно будет. Хорошо?»

 Он не понял, почему она шепчет, но на всякий случай, просто молча кивнул, и она

 исчезла в подъезде. Стало прохладно, и Иван поежился, так, как был в одной рубашке.

 «Черт те что. Опять смеется, что ли?»

 Но нет. Скрипнула балконная дверь на четвертом этаже, и тихий голос позвал его,

 назвав номер квартиры.

 Два раза приглашать не пришлось. Сабанеев не взбежал, а взлетел по ступенькам и,

 оказавшись в квартире, стал довольно бесцеремонно раздевать Татьяну, жадно тиская

 ее аппетитное податливое тело. Ночь прошла в режиме необузданной взаимной страсти.

 Не было участка тела Татьяны, необласканного Сабанеевым, изнемогавшим от длительного

 воздержания. Татьяна, содрогаясь в волнах оргазма, причем множественного, стонала

 и сбивчиво шептала, что она не такая, если он так думает. Это она делает в отместку мужу, которого застала, накануне в постели, с какой-то шлюшкой. И пусть он, Иван не воображает – это не они с моряком сняли их в ресторане, а наоборот. Но эти откровения были потом, а сначала – восхитительные ласки, от которых у Ивана кружилась голова, счастливый и благодарный смех Татьяны, расцарапанная в истоме, спина и моменты такого слияния, что казалось, они невесомы.

 «Это, конечно, интересно и поучительно», думал про себя Сабанеев, принимаясь в пятый раз, «но не принципиально».

 Неважно, кто кого снял, если он не мёрзнет в одиночку на казенной койке в замызганной

 общаге, а блаженствует в уютной квартире на роскошной тахте в обнимку с женщиной.

 Да еще, с какой женщиной.

 Но хорошее кончается быстро. Забрезжил рассвет, они распрощались. Были еще встречи,

 но без очарования первого вечера, а потом все как-то заглохло само собой, как прекращается подобная связь, когда чувства расточительно излиты, а физиологические

 желания – исчерпаны.

 Курортные или командировочные романы скоротечны и не обременительны для души. Рамки их определены заранее. И что очень важно, неписанным законам этого жанра

 подчиняются без колебаний оба партнера. Претензий, так сказать, не возникает....