Гусаченко Евгений Михайлович

Амнезия, как средство от одиночества

…В конце восьмидесятых Сабанеев руководил небольшим отрядом из пяти человек.

И работа была та же, и условия размещения мало чем отличались, а с продуктами было

даже похуже… Но что-то было не так. Что-то очень важное и сейчас, безвозвратно утерянное. Тогда еще не исчезло ощущение, что они – вместе в лучшем смысле этого слова. Друг о друге знали всё, не говоря уж о том, что вместе делили зарплату. А уж как отдыхали! Нет, конечно, Иван не идеализировал такие возлияния, но ведь пили-то от души! Весело, с выдумкой, искромётно, и как-то даже вкусно. И работали, тоже соответственно. В общем, как пили, так и работали. То есть, как работали, так и отдыхали.

Лето было на излёте, настроение отряда боевое –

только что с боем взяли в местной лавке несколько литров водки, чтобы отметить три

недели беспробудной работы, беспробудным же отдыхом.

Итоги подведены, зарплата поделена - и не хилая зарплата. Впереди очень интересное времяпровождение. Поэтому настроение у всех лилось через край, как водка из граненых стаканов. Тогда и прозвучало чьё-то предложение:

«А слабо Ивану сказать тост?». Иван хватил уже полстакана, расчувствовался

и ему оказалось не слабо. Он и выдал:

«В Москве или Находке,

За праздничным столом,

Давайте выпьем водки

Под рыжик и залом.

При чём тут были рыжик, и залом Иван не знал – в рифму пришлось. На столе была нормальная по тем временам закуска – кабачковая икра, хлеб, портвейн, чтобы запивать

водку. Правда, вместо каспийской селёдки (залома), была, всё- таки, тихоокеанская –

отряд базировался в одном из приморских поселков.

Так как выпили только по первой, тост был услышан, переварен и произвел сильное

впечатление. Справедливости ради стоит отметить, что впечатление это было подогрето.

Все потянулись чокаться и все старались сделать это непременно с Сабанеевым за его, так сказать, теплое приветствие. Потом загалдели, каждый хотел сказать следующий тост, тоже стихотворный, и так, как все одновременно стали придумывать рифмы, то наступила заминка, то есть, тишина. И в этой тишине опять поступило предложение от бурильщика Пантюхина, чтобы Сабанеев продолжил, раз он такой «вумный». Он так и сказал – «вумный», и ехидно ощерился.

А у Ивана после второго полстакана наступило какое-то элегическое настроение и он,

вместо тоста, срывающимся голосом затянул песню, опять собственного сочинения:

«Эх, геолог, геолог,

Мой родимый собрат,

Тяжек путь твой и долог

До златых райских врат,

И пожалуй, апостол

Пётр не даст нам ключей,

Расшифрует нас просто

И прогонит взашей…»

Хоть голос у него и срывался на концах фраз, но он ни разу не сбился. Тема была всем понятна и, потому, его дослушали в тишине. А, дослушав, все стали рассказывать, размахивая руками, о своих мужских подвигах, поминутно спрашивая: «А помнишь, на

Сахалине?», «А помнишь Людку в Курейке», и еще дюжина географических названий и

женских имен носились в воздухе. И поднималось от этих названий, да и от выпитого, в

огрубелых душах мужиков что-то такое, отчего влажнели глаза и предательски тряслись подбородки. Про Сабанеева уже забыли, словно не он дал тему для ностальгических воспоминаний. Да он и сам забыл, что недавно декламировал и тупо смотрел на сидевшего напротив, Александра Спирина, который пытался опорожнить стакан. Делал он это сосредоточено, можно сказать, вдумчиво, но неудачно.Сабанеев очень огорчился, поднялся со своего места и помог Спирину – взял стакан и влил

ему в рот водку, а потом стукнул по спине, чтобы тот прокашлялся.

После проделанного Спирин съёжился, откинулся на кровать и затих.

«Так, один спёкся, теряем товарищей», заметил Пантыкин, «Пора менять место дислокации».

Посыпались другие советы товарищей по буровому отряду. Воронин предлагал пойти в местный бар, прозванный «Дохлый бройлер» за бессовестную профанацию гриля,

Сукин – остаться на месте, а значит – в живых. Очнувшийся Спирин мычал, силясь вспомнить, где они находятся сейчас, и так допёк Пантыкина, что тот пригрозил оставить

его без горького, напугав до полусмерти. Чтобы прекратить разногласия, Сабанеев предложил выпить за дружбу сразу по стакану. Дальше его голова работала в режиме озарений. Но не творческих. Так, кратковременные вспышки сознания. То есть, следующие два дня он жил на автопилоте, если здесь уместна авиационная терминология.

Продолжили на берегу залива, и свежий морской ветер не охладил их разгоряченные

водкой головы. Гуляли сначала на одном пляже. Потом Сабанеев с Пантыкиным, полуобнажённые, по довольно холодной воде перешли через гряду камней, сильно выдававшегося в море мыса, на другой. Зачем – непонятно. Кажется, увидели там

женские фигурки, соблазнительных форм. Сабанеев, рискуя сломать шею на ослизлых камнях, при переходе через оконечность мыса, горланил:

Во мне случилась перемена,

Теперь мне море по колено!

Но никаких женщин они там не обнаружили – вероятно те, увидев приближающихся пьяных мужиков, сбежали от греха подальше. Разочарованные геологи вернулись обратно

и собрали расползшихся и прикорнувших на песке, товарищей.

Следующая вспышка сознания произошла в какой-то общаге, где они все вместе сидели за столом, заставленным каким-то пойлом и заваленным потухшими окурками, огрызками хлеба, селёдки и бог знает еще чем. Положив руки на головы, выли понравившуюся им, песню Сабанеева. В комнату заходили какие-то неизвестные парни и девицы, наливали себе, чокались с очумелыми геологами, знакомились, жали руки, говорили: «Все путём»,

и также внезапно исчезали. Но две девицы, вызывающе вульгарного вида, остались,

уселись напротив Сабанеева и безобразно матерясь, стали спорить, кто из них будет с ним

спать. Они уже собирались вцепиться друг дружке в волосы, но Сабанеев встал и вышел, а девицы переключились на Пантыкина, потому что остальные уже спали мордами в селёдке.

Следующее прозрение застало Сабанеева в очереди у двери бара «Дохлый бройлер»

И почему-то, в её начале. Такое явление его, да ещё в самом лакомом

месте, очень не понравилось какому-то активному хмырю, и он со скандальным кличем: «Тебя, дешёвка, здесь не стояло!», бросился вытеснять его с выгодной позиции. При этом

был так напорист, что выдавил спиной Сабанеева толстое стекло входной двери и смылся, испугавшись последствий. Подъехавшие менты не стали долго разбираться, упаковали

геолога и продержали несколько часов в КПЗ, но потом выпустили, даже не составив

протокол. Что было дальше, всосалось в чёрную дыру, откуда не вылетает даже свет –

в глубины подсознания с сомнительной вероятностью дешифрирования.

Очнулся Иван – почти трезвый, очищенный, побритый – у дверей местного ресторана и опять в первых рядах длинной очереди. «Да что у меня сегодня, светские рауты,

что ли?», подумал он: «Впрочем, сегодня ли?». Представление о времени он, всё- таки, потерял. Рядом с ним стоял высокий парень в джинсовом костюме и Иван, как-то

сразу понял, что они пришли сюда вместе. Он силился вспомнить его имя, обстоятельства

знакомства, но тщетно. «Пора бросать пить, а то в другой раз занесет в какой-нибудь

Лесото к каннибалам», заученно подумал он, и стал ждать дальнейшего развития событий.

Парень что-то показал швейцару через стеклянную дверь, тот открыл, и они прошли на второй этаж в уютный зал с живой музыкой. Здесь официант, знакомый этого парня,

усадил их за свободный столик, и пока они ждали заказ, Иван завёл ознакомительный разговор: «Послушай, я, конечно, извиняюсь, но как тебя зовут?»

«Да мы тёзки»

«А как…»

Незнакомец перебил его, не дав договорить.

«Да мы вместе в ментовке парились. Меня с тобой загребли. Я и объяснил, что драку не ты затеял, что ты, вроде, потерпевший. У меня там знакомый, нас и выпустили.

Потом ко мне завалили, ты полдня покемарил, и я пригласил тебя в кабак. Я моряк, завтра в рейс. Так что, расслабься, все нормально»

«А у тебя в банке знакомые есть? А то у меня всего трёшник», и Сабанеев вытащил из кармана мятую трёшку, невесть как завалявшуюся там.

Моряк улыбнулся: «Да ладно, я угощаю» На этом беседа закончилась.

И оставила она в душе Ивана гнетущее впечатление. Сколько событий произошло, а он помнит только милицейский «бобик», более смутно – КПЗ, где пьяный ханыга клянчил у него сигареты. И уж совсем призрачно – как его выпускали. «Пора бросать пить», опять повторил он про себя, «но перед этим надо опохмелиться…»

А тут и принесли заказ – водку, шампанское, какую-то закуску. Они выпили по сто грамм,

моряк подозвал официанта, и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул и через минуту подвел двух молодых женщин, сидевших до этого за соседним столиком, и с интересом присматривавшихся к двум Иванам. Одна из них была низенькая брюнетка, склонная к полноте, другая – повыше и стройнее, русоволосая.

«А ноги у нее ничего», подумал про себя Сабанеев. Так, как по сто грамм уже было пропущено, то обычной, в таких случаях, неловкости, не случилось. Быстро познакомились. Чёрненькую звали Наташей, а ту, что понравилась Сабанееву – Таней.

«И имя в струю», - Иван понял, что вечер не потерян.

Он стал внимательно присматриваться к ней. Не очень высокая причёска, по-современному уложенных волос, хорошо дополняла слегка удлиненное и узкое лицо

с прямым носом и тонкими губами. Восточный, формы миндального ореха, разрез

глаз, орехового же цвета, придавал им особую выразительность и в тоже время,

незащищённость, что ли.

Подружка её, хохотушка Наталья, быстро разделила мужскую половину столика по профессиональной принадлежности – Иван-моряк и Иван-горняк, а потом и вообще

опустила имена.

«Хорошо не дурак», сострил новый знакомый Сабанеева.

«Но я не горняк, а геолог», вмешался Сабанеев, «Как говорят в Одессе, это две

большие разницы»

«Но горняки глубже берут, а нам того и надо», рискованно отпарировала Наталья.

«А ты ещё та штучка», подумал Иван и ответил:

«Что ж, готов переквалифицироваться, чтоб угодить дамам»

Наталья залилась поощрительным смехом, а потом стала что-то оживлённо

обсуждать с моряком. Татьяна в разговор не вмешивалась, украдкой наблюдая за

геологом.

«Так», подумал тот, «Между парами наметилась дистанция, симпатии определились,

что дальше?»

И тут, словно отвечая на его вопрос, грянула музыка. Какой-то лощёный певец

манерно затянул с эстрады ресторана популярную песню «Синий туман»

Сабанеев церемонно пригласил Татьяну, они вошли в круг танцующих,

и оттого, как она доверчиво прижалась к нему, от запаха ее волос, духов,

от взгляда Иван потерял голову.

Словно угадав его желание, оркестр весь вечер играл танго, все тот же «Синий туман»,

что-то из «Ласкового мая», «Миража», почти без перерыва, по денежным просьбам

разгоряченных посетителей.

Так и провели они весь вечер в танце, в обнимку, мало разговаривая, и лишь урывками возвращаясь к столику, чтобы выпить воды, так как в зале становилось

душно. Их соседи по столику ворковали как голубки, не обращая на них

внимания, и видно было по всему, что набирать сил перед рейсом, вернее, растрачивать

их, новый знакомый Сабанеева будет явно не дома.

Наконец, оркестр замолчал, и официанты дали понять, что дорогим гостям пора

расходиться. Геолог и моряк попрощались крепким рукопожатьем, Гордеев пожелал

два фута под килем, приняв просьбу найти то, что не терял. Подруги расцеловались

в щечки и Наталья, при этом, подмигнула Сабанееву, мол, не теряйся. Выйдя на свежий воздух, пары разошлись в разные стороны.

Ночь была прохладная, небо усеяно звёздами, которые далеко впереди, словно сливались

с линией фонарей, вдоль которых медленно шли Иван и Татьяна. Ивану пришли на ум строчки из Блоковской «Незнакомки» и он продекламировал фрагмент:

«И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль».

«Красиво», сказала Татьяна, «Это чьи?»

«Да так, одного крупного символиста Серебряного века», небрежно сказал

Сабанеев, словно недавно пил с ним на брудершафт. Татьяна внимательно

посмотрела на него и ничего не ответила.

«А вот, послушай ещё», предложил Иван:

Оркестр затих, погасли свечи,

Вдали исчез последний звук,

И ласково струился вечер

На локоны и стебли рук.

«А это тоже Серебряный век?», несколько насмешливо спросила Татьяна.

Иван смутился, покраснел – хорошо ночью не было видно – и промямлил:

«Так, пришло на ум, к случаю – словно о нас написано».

Несколько минут шли молча. Потом спросил:

«Не понравились?». Стихи были его. Он сочинил их, когда они кружили в танце,

нараспашку удивившись этому сам.

«По сравнению с Блоком, конечно, так себе, но заморочить голову восторженной

дурочке можно». Татьяна произнесла это как бы в задумчивости и, на это раз,

без насмешки. Сабанеев решил, что хватит на сегодня прекрасного, в смысле поэзии,

и пора переходить на прозу.

Подошли к последней из пятиэтажек, вытянувшихся в линию, вдоль крутого склона.

«Вот мой дом», произнесла Татьяна и неожиданно с волнением зашептала:

«Ты постой тут минут пять, подожди, я поднимусь, а там видно будет. Хорошо?»

Он не понял, почему она шепчет, но на всякий случай, просто молча кивнул, и она

исчезла в подъезде. Стало прохладно, и Иван поежился, так, как был в одной рубашке.

«Черт те что. Опять смеется, что ли?»

Но нет. Скрипнула балконная дверь на четвертом этаже, и тихий голос позвал его,

назвав номер квартиры.

Два раза приглашать не пришлось. Сабанеев не взбежал, а взлетел по ступенькам и,

оказавшись в квартире, стал довольно бесцеремонно раздевать Татьяну, жадно тиская

ее аппетитное податливое тело. Ночь прошла в режиме необузданной взаимной страсти.

Не было участка тела Татьяны, необласканного Сабанеевым, изнемогавшим от длительного

воздержания. Татьяна, содрогаясь в волнах оргазма, причем множественного, стонала

и сбивчиво шептала, что она не такая, если он так думает. Это она делает в отместку мужу, которого застала, накануне в постели, с какой-то шлюшкой. И пусть он, Иван не воображает – это не они с моряком сняли их в ресторане, а наоборот. Но эти откровения были потом, а сначала – восхитительные ласки, от которых у Ивана кружилась голова, счастливый и благодарный смех Татьяны, расцарапанная в истоме, спина и моменты такого слияния, что казалось, они невесомы.

«Это, конечно, интересно и поучительно», думал про себя Сабанеев, принимаясь в пятый раз, «но не принципиально».

Неважно, кто кого снял, если он не мёрзнет в одиночку на казенной койке в замызганной

общаге, а блаженствует в уютной квартире на роскошной тахте в обнимку с женщиной.

Да еще, с какой женщиной.

Но хорошее кончается быстро. Забрезжил рассвет, они распрощались. Были еще встречи,

но без очарования первого вечера, а потом все как-то заглохло само собой, как прекращается подобная связь, когда чувства расточительно излиты, а физиологические

желания – исчерпаны.

Курортные или командировочные романы скоротечны и не обременительны для души. Рамки их определены заранее. И что очень важно, неписанным законам этого жанра

подчиняются без колебаний оба партнера. Претензий, так сказать, не возникает....

Чтобы написать комментарий - щелкните мышью на рисунок ниже